Песня Новелла
Он сидел у костра, подперев голову рукой, и задумчиво тянул незамысловатую песню. Прямо перед ним, чуть внизу, бился о камни исток реки с нежным именем Тоенка.
И опять я ухожу наверх,
и опять со мною не тебя.
Только ветер бьет в лицо с разбега,
вихри белоснежные крутя.
Горы теснились, сомкнувшись каменистыми, с седыми прядями снежников, головами. Пролетел порыв несильного ветра. Чуть скрипнуло дерево, ободрав свою кору о ствол соседа. Это лиственница потерлась о кедр.
И уносит ветер с высоты
Песню в голубеющую даль.
И летит она туда, где ты,
В горы белоснежные Тянь-Шань.
Костер мерцал на границе леса и альпийского луга. Вперед и вверх тянулась, высвеченная светом ущербной луны, плоскость троговой долины. Долина кончалась там, где белые нити водопадов растворялись в черноте скалистых цирков. Вниз по склону бесшабашной гурьбой скатывались к Агульскому озеру косматые кедрачи.
Пусть уносит песенку мою
Горный ветер в голубую даль,
Эту песенку не я пою,
Ее поет моя печаль.
Если спуститься по звериной тропе вдоль Тоенки до Озера, переплыть его на срубленном из плавника салике – можно пристать в устье Сигача. А каньон Сигача можно обойти верхами и перевалить в знакомую долину Унгайлы. Сколько раз с караваном оленей Он добирался до Унгайлы из Верхнего Гутара…
Верхний Гутар – поселок в центре Восточного Саяна. Туда "только самолетом можно долететь". Первый раз Он попал в этот поселок в самом начале шестидесятых (прошлого века). Начало шестидесятых – это Усть-Илим, Ангара, Абакан-Тайшет… В это время Пахмутова путешествовала по Сибири. И в Восточном Саяне бродячие люди – геологи, геодезисты, топографы, туристы, пели ее песни у вечерних привальных костров. И со знание дела выводили сильными и несильными голосами: "А путь и далек и долог, и нельзя повернуть назад…" Песня звучала и растворялась в шорохах тайги.
Старые, забытые, бродячие песни… Время, когда фамилия Кошурникова звучала паролем. Знаешь, кто такой Кошурников – значит свой человек. И шли из Верхнего Гутара с караванами оленей "романтики дальних дорог". На Казыр, Уду, Кизир, Малый Агул. К Агульскому и Медвежьему озерам. К леднику Косургашева, к Гутарскому и Кинзелюкскому водопадам. Романтики дальних дорог – этот термин тоже родился в те далекие годы.
Здесь средь этих черно-рыжих скал
И нагромождения камней
Я так звал тебя и тосковал,
Ты совсем не вспоминала обо мне.
На перекрестье таежных троп обменивались текстами и мелодиями. А у вас в городе что порют? А у вас?
И не написаны были еще песни Городницкого, Кукина, Высоцкого. "Подари на прощанье мне билет…" – знаешь? Спиши слова. "Давно ли в путь друзей ты провожал…" знаешь? Какой мотив? "Закури, дорогой закури…" - да это каждый знает. И пели одни и те же слова на Рязанский, Нижегородский, Красноярский мотив.
Здесь у рек другие берега,
По иному здесь шумит тайга,
И другие здесь цветы в лугах,
И рассветы не такие как тогда.
И как редкие драгоценности в венок самодеятельной песни вплетались стихи и мелодии Булата.
Время шло, бытовые магнитофоны плодили стандарты. Вопросы у вечерних привальных костров сменились утверждениями: "Поем Кукина", "Поем Высоцкого"! Чуть позднее родились вокальные инструментальные ансамбли (ВИА). Каждый, кто заимел аппаратуру и некоторую долю организаторских способностей, завыл публично на иностранный манер. И у многих туристских костров – а любой костер в лесу стал кощунственно называться "туристским" – загремели децибелы. И негромкий голос акустической гитары легко глушился поворотом ручки транзистора.
В сентиментальную дымку ностальгии ушли далекие шестидесятые. Но живет в моей памяти человек, сидящий на берегу далекой реки с нежным именем Тоенка. И в сотне километров от ближайшей "населенки" человек поет СВОЮ песню. Незамысловатая, старая, бродячая песня. А кто ему подпоет?
Пусть уносит песенку мою
Горный ветер в голубую даль,
Эту песенку не я пою,
Ее поет моя печаль.
